Проблема, видите ли, была в том, что она никогда не видела его, а он - её. И поэтому, когда поезд остановился, и она увидела как раз напротив выхода из вагона тень мужчины - даже тогда она сомневалась. Мужчина стоял и рассматривал - нет, не выходящих пассажиров, как это положено было бы человеку, встречающему кого-то; он рассматривал поезд вообще, рассматривал внимательнейшим образом, придирчиво и как-то угрюмо, как если бы ему предстояло своими руками сделать такой же или предпринять на этом поезде некое опасное путешествие, и потому он заучивал малейшие детали устройства и взвешивал - на глаз, за неимением лучшей возможности - его надежность. В руке мужчины была бордовая роза - но держал он её безо всякого значения, будто не понимал, зачем она ему нужна, будто она была предписанным атрибутом, опознавательным знаком.

Все остальные на платформе спешили по своим делам, она даже на какой-то момент испугалась, что никто её не встречает, и она осталась в незнакомом городе без денег и совершенно одна, как и предсказывала мама. Но именно в этот момент парень оторвался от созерцания вагонов и сказал:

Те, кто видел его полчаса назад, могли бы усугубить её муки, добавив, что брат (или вообще кузен) он, мягко говоря, нелюбящий, поскольку плелся он на вокзал с видом скучающим и даже хмурым, останавливаясь у всех киосков, а у книжного лотка в переходе метро он даже взял какую-то малозначительную книгу и погрузился в неё на добрую четверть часа.

Никто бы не поверил, узнав, что гнетет его не скука, а усталость; вялым же безразличием он, как медом, пытается затопить лихорадочный страх того, что именно сейчас, на последних минутах и метрах многомесячного пути, что-то наконец пойдёт наперекосяк. Из книги, которую он просматривал, он не запомнил ни слова.

Еще более были бы удивлены те, кто соприкасался с ним в его далеком родном городе. Неистовый фанатизм его, беспощадность к себе и остальным на пути к какой-нибудь ерундовой цели давно вошли в поговорку. Совсем парень спятил, всё громче бурчали у него за спиной. И никто даже подумать не мог, что его демонические страсти были ему безразличны, а под ними тлела страсть по-настоящему неукротимая, владеющая им без остатка; тот стержень, который и позволял ему держаться и не терять блеск в глазах - то, что было доступно лишь его внутреннему взгляду и ни одной душе кроме, что он берег пуще всего в жизни и к чему он рвался сильнее всего; неясная тень, обретавшая очертания, Операция, План.

Ничто в жизни он не планировал и не готовил столь упрямо, неотступно, как эту встречу двух незнакомых людей в чужом для них обоих городе. Он упорно сводил концы с концами, искал выходы, изворачивался, юлил, несколько раз переносил сроки, но не отступался. Это было как рукоделие, которое хозяйка берет в руки, едва выдается свободная минута. Он приводил мир в порядок. Он готовил побег. В этом не было никакого сомнения, поскольку так готовятся только к побегам, причем именно к побегам повторным, когда океан человеческой ярости сжимает не только Стена, но и шрамы от прошлых неудач.

Как это часто бывает, всё началось из каких-то мимолетных дуновений и импульсов, которые способен различить лишь тот, кто начинает глохнуть от обступающей его всё больше тишины. Какой-то камень в сплошной стене оказался не столь твердым, как остальные. Одна из проблем оказалась разрешимой, распавшись на две менее значительные проблемы, с теми удалось поступить подобным же образом - они дробились всё мельче, брешь в стене становилась всё шире, и наступил тот момент, когда во всех клеточках вместо вопросов стояли ответы, и исключительно утвердительные.

Это была не любовь, а нечто гораздо более серьезное - совсем другое, недоступное поэтам. Любовь возникает из случайности или совпадения, и потому её неотступно сопровождает чарующая необязательность. Даже самая жаркая страсть всегда помнит, что она обязана своим появлением какой-нибудь сущей безделице, и потому она никогда не настаивает на своем существовании, уходя столь же легко, столь же случайно, как и пришла. Влюбленный может принести цветы сегодня, может завтра, а может не принести вообще - это его дело, от которого ничто в мире не зависит.

В мире побегов и измен случайность имеет иной знак, будучи возможной - и наиболее вероятной! - причиной провала. Рождаясь в силу свинцовой необходимости, побеги больше всего ненавидят случайности, всячески пытаясь изгнать их из своего мира. Только постороннему (причем весьма наивному!) взгляду кажется, что бывают случайные связи, а побеги случаются из сиюминутного порыва или по досадному недосмотру - на самом деле это ткань жизни рвется под неудержимым напором, который прокладывает путь по малейшим трещинам. Потому побеги неотвратимы и неостановимы, их невозможно выбросить из жизни или заставить довольствоваться малым. Чем дальше, тем больше побег приобретает внутреннюю инерцию, уже не зависящую от породивших его причин: упрямая подготовка и яростный бег не могут закончиться просто так, ничем, и каждая преодоленная преграда на пути становится дополнительной причиной преодолеть следующую.

Организованный им праздник был несокрушимо прекрасен, он сам безукоризненно очарователен - но когда они наконец очутились совсем одни, им вдруг овладело тоскливое ощущение того, что вот сейчас-то его хитроумная конструкция и обвалится. Он вдруг предался восхищенному созерцанию площади за окном, призывая её разделить эту радость, и тогда ей, немало досадуя, пришлось самой решить, какую радость они будут делить. В другой раз ухудшение погоды вызвало в нём ярость, едва ли не первобытную: ему опять показалось, что всё проиграно; и она, без труда доказав ему обратное, внутренне содрогнулась, представив, что было бы, если бы она и впрямь по какой-то причине не присудила бы ему победы.

Её плечи не в силах были вынести такого напора, такой усталости и таких сомнений. Она начинала бояться, что в ней попросту нет того, к чему он стремится и чего ищет, что она не стоит тех усилий, которые он затратил на пути к ней. Она подозревала, что в мире вообще нет ничего, что могло бы насытить, впитать его напор, и потому он обречен лететь всё дальше, лететь всю жизнь.

Когда я стану умнее, думал он, стоя спустя несколько дней на той же платформе. Люди вокруг несли чемоданы, отправлялись поезда, перемещались миры, но он, впервые за много месяцев, оставался недвижен. Следовало бы и раньше понять, что удачные побеги отличаются от неудавшихся немногим: что из тех, что из других приходится возвращаться.

Впрочем, очень скоро он понял, что его вывод неверен: удачные побеги делают нас беглецами навсегда, словно бы исполняются наши сокровенные молитвы. Он так любил чужие города за то, что они ему дарили неприкаянность бесконечных прогулок и пустоту чужих квартир. И вот теперь уже и в своем городе он точно так же мог болтаться по улицам, а поздно вечером невидимой тенью приходил в гулкую тишину случайной квартиры.

Она же в своем дождливом городе, вернувшись, впала в какую-то тоскливую, молчаливую кому, подолгу сидя на подоконнике своего дома с ганзейским архивом в подвале, чего за ней раньше никогда не водилось. Если её мысли привести в порядок, то можно было бы сказать, что она так и не могла понять, почему это удачному побегу не стать началом новой жизни. Да, пожалуй, именно так. Скорее всего.

В ручке двери, непонятно зачем, была вставлена бордовая роза.