Как известно, заключенный в ограниченный объем человек рискует довольно быстро сойти с ума. Это многим из нас знакомо не только по книгам про Железную Маску или графа Монте-Кристо, но и на личном опыте - отупение казарменной тоски не забыть никогда.

Часто полагают, что причина тут в насильственном лишении свободы. Однако похожие ощущения испытывает, допустим, космонавт, пошедший на заточение сугубо добровольно, то есть свободы не потерявших. Сходят с ума во всех этих случаях от другого - утрачивая широту горизонта, кругозора, когда забывают, что в мире существует еще что-то, кроме окружающих стен и однообразного хода жизни, идущего в этих стенах. Впрочем, это можно назвать подлинной утратой внутренней свободы, ибо настоящая несвобода - забыть, что куда-то вообще можно уйти, что есть на свете какой-то большой мир с тропическими островами.

Пространственные границы не так уж и принципиальны. Арестант с утра уходит из барака на работу, целый день работает, потом возвращается в барак, по выходным - кино в клубе. И где здесь разница с образом жизни большинства из нас? Много ли разнообразия вносит поездка на троллейбусе по выученному наизусть маршруту? Нечего удивляться, что мы не сходим с ума - потому что мы это уже сделали.

Жизнь нормального человека считается нормальной, вот её и принимают без особых вопросов. Арестанту положено тосковать - он и тоскует. Потом привыкает. Со стороны кажется, что его жизнь сера и убога, но в ней есть огромные радости и горести, ибо на любую мелочь он смотрит как бы через увеличительное стекло, окончательно перейдя на малый масштаб жизни. Я видел людей, которые со всем жаром души возделывали клумбу в положенной на бок шине. Сумасшествием это казалось только мне, потому что я, в отличие от них, мог повернуться в своем скворечнике и посмотреть на цветущие яблони в близлежащем поселке.

Они не могли увидеть эти яблони, а большинство из нас просто не хочет. Сути это не меняет: наши дома, семьи, работы и увиденное из окна троллейбуса - та же клумба в старой шине. Нам она кажется важной и глобальной лишь потому, что вытеснила из нас всё остальное, заставила нас вовсе забыть, что на свете существует что-то еще.

Мы тоже смотрим на свою маленькую жизнь через лупу. До слез радуемся своим микроскопическим победам и радостям, переживаем из-за таких же горестей, упираемся изо всех сил, чтобы добиться чего-то или чего-то избежать. А самое интересное заключается в том, что отлично видя в других несоразмерность размаха эмоций причинам, их вызвавшим, мы ничем от них не отличаемся.

И тут включается еще один "двойной счёт". Способность радоваться по любой мелочи заставляет только завидовать, совсем другое дело - обыкновение переживать по "мелочам" или ради мелочи упираться изо всех сил. Настоящий размах, масштаб человека измеряется не размерами тех денежных сумм, которые он имеет, задолжал, украл, или которые ему доверяют, а значимость того, за что он готов отдать свою жизнь.

Понять это сложно, поскольку мы редко отдаем "за что-то" жизнь целиком. Но, оставаясь и в этом смысле во власти малых масштабов и дробных чисел, мы ради чего-то кажущегося нам важным убиваем себя понемногу. Превозмогая боль, едва переставляя ноги, мы идём дописывать годовой отчет или готовить ужин для детей, которые скоро придут из школы. Как иначе, если мы не знаем в жизни ничего больше, и не представляем, как могли бы жить в мире, где отчет не написан к сроку, а дети остались некормлены.

Впрочем, раздражают как раз те, кто спокойно болеет, когда страна задыхается без годового отчета, и вообще отказывается напрячься ради чего-либо. Большой мир состоит из мелочей, которыми кто-то должен заниматься, и притом с полным самоотвержением.

И когда это отвержение требуется, лучше забыть о существовании тропических островов. Когда ухаживаешь за дамой, нельзя думать, что на свете есть и другие - это расслабляет. Если смотреть только на кончики лыж, легче идти.

Надо видеть и помнить лишь то, что в прицеле, всё остальное отвлекает.