Тополя рубят.

Недавно я приехал в район, где прошло моё детство, и был потрясен, не узнав его. От огромных деревьев, закрывавших окрестные улочки сплошной зеленой крышей, не осталось и следа. Со всех сторон нависали серые, бугристые фасады. Точно так же уютная, обжитая квартира становится обшарпанной и зябкой, когда из неё выносят мебель и вещи.

Позабыв про дела, я шел когда-то знакомыми улицами, едва сдерживая слезы. Под этими деревьями я вырос. Я мог часами сидеть на балконе, окруженном густой листвой; сейчас с этого балкона виден только заброшенный завод.

Нет, я никогда не хотел вернуться в своё детство. И знаю, что именно тогда начались во мне те болезни и пороки, которые терзают меня всё сильнее с каждым годом. Быть может, в этом виновны как раз тополя? Возможно, они источают некий яд, навсегда отравляющий детские организмы, или же они имеют некую мрачную власть мистического свойства над ходящими под ними людьми? Тогда звонкая пила действительно открывает путь солнцу, преграждает боли путь в мир.

Не уверен. Еще больше сомневаюсь, что на пустых теперь улицах возможна нормальная жизнь, может вырасти человек, способный быть счастливым.

Я не могу представить весны без буйного изумруда и аромата тополевых листьев, без клейкой коричневой шелухи распустившихся почек на земле и в волосах. Я не могу без этой весны, как не могу и без волшебства летних дней: тополиный пух, жара, июнь, ноги такие длинные…

Это магическое заклинание перестает действовать, если выкинуть из него хоть слово. И теперь, таким образом, не бывать ни весне, ни лету, ни даже сумрачному августу, когда дождь шуршит в листве, и с этим шорохом острую боль сменяет вечная грусть.

Говорят, взамен порубленных деревьев посадят другие деревья, ценных пород. Сегодня это прутики, едва торчащие из земли, которому, чтобы стать деревом, нужно лет двадцать-тридцать. Стало быть, прогуляться по этим липовым аллеям или яблоневым садам мне уже не суждено. Жизнь моя так и завершится в пустоте, среди голых фасадов, медлительных трамваев и неумелых девушек, и это будет пустота, которую в силах заполнить лишь работа, за что её и начинаешь любить.

Впрочем, наш век по-прежнему помешан на изменениях и реформах. Парадокс состоит в том, что стремление ломать предрассудки и традиции теперь стало само не более чем предрассудком и традицией, ибо уверенность в том, что перемены меняют жизнь к лучшему, давно испарилась. Мы меняемся тем яростней и лихорадочней, чем непонятней всем становится, зачем это делать.

Сочиняя эти строки, я еду в трамвае, на сиденье сзади спорит молодая пара. Ты такой тормоз, яростно твердит девушка, от тебя так и тянет болотом. Я люблю тебя, парирует юноша, неужели тебе не нужна моя любовь? Это всего лишь еще одно доказательство, что я права, отвечает девушка. Ты любишь меня уже год. Ты не способен меняться.

Культурные люди, объяснит нам модный журнал, не носят одни брюки два сезона подряд. Сегодня принято менять семью не в надежде, что новая будет лучше, и даже не потому, что старая надоела, а просто - надо же менять свою жизнь! В этом беге нет ни смысла, ни внутреннего желания бегущих, ни даже давления обстоятельств. В итоге происходящие изменения столь лихорадочны, что мы не успеваем насладиться сущим, поскольку для этого нужно замереть хотя бы на миг: мы обретаем, чтобы тут же потерять; и в силу этого перемены теряют даже этот, "созерцательный" смысл.

Да, мы знаем, что дорога наша не ведет к свету, но продолжаем идти. Стоять на месте как-то глупо.